Красная плесень он косит эту коноплю слушать

Жена родила, и ребенок погиб. За эти несколько месяцев в моей семье уже были конфигурации. В 1-ый бой мы вступили 15 августа по старенькому стилю, на праздничек Успения. В особенности было жутко, когда стала бить наша артиллерия залпами, и нам было видно из леса, где мы окопались, как падали австрийцы. Позже с кликом «ура! Собрали две тыщи пленных. Сдав пленных, я вторично побывал в Киево-Печерской лавре, у святых мощей; 1-ый раз был там в году совместно с супругой Марьяной.

Там я увидел много для себя непонятного и новейшего. Сдав пленных, наше начальство решило идти на фронт пешими, и так мы шли около 3-х месяцев. А когда добрались до собственного полка, нас встретили как дезертиров и всех расформировали по три-четыре человека в роту. Один офицер, еще тульской роты, командовал разведкой, он-то и взял меня к для себя фельдфебелем. В начале года я был просто ранен и ориентирован в Киев в военный госпиталь. Там в одном из отдельных корпусов я увидел ужасную картину: боец, нездоровых сифилисом.

Нет носов, а у неких даже губ нет. Страшно и жутко глядеть — как как будто черепа мертвых приделаны к туловищам живых людей На фронте я не боялся, что уничтожат, по пословице: или грудь в крестах, или голова в кустиках. Ворачиваясь из госпиталя в часть с группой товарищей, мы шли по ровненькому полю, оно было все покрыто трупами убитых австрийцев; это поле тянулось на несколько верст наши убитые были уже убраны.

Здесь я снял с 1-го убитого австрийца золотое кольцо. Ну, а в госпитале было ужаснее и страшнее, чем на фронте. Я лицезрел, как почти все погибали от инфецирования крови. Тело пухло и синело, они рыдали и в бреду, и в- полном сознании. Звали жен и деток и заочно прощались с ними, и погибали никому не подходящими. Противник отступал. Наши заняли огромную жд станцию.

Горели облитые бензином продовольственные склады — мука, сахар, рис, овес, крупы, различные кондитерские изделия, а бойцы голодовали. Еще далее бойцы набились в какое-то подземное помещение, оказалось — это был яичный склад длиной метров —, вдоль проход, а по сторонам бетонные закрома, заполненные яичками и залитые известковым веществом до краев. Бойцы все напирали и напирали, которых уже столкнули в известковый раствор, они захлебывались и кричали: «Спасите!

А еще далее был спиртной завод. Баки со спиртом были пробиты пулями, и спирт разлился, и не наименее 2-ух 10-ов. И сюда поставили охрану. Так длилось несколько часов, позже отправь далее. Заняли город Львов, там также горели продовольственные склады.

Мы стали углубляться в Карпатские горы, покрытые лесом. Население там жило чрезвычайно бедно, печи топили практически по-черному, но вдоль стенок по полу был сложен боров дымохода для подогрева. В закопченной хате чрезвычайно изредка — два малеханьких оконца. В один прекрасный момент на моих очах офицер стал приставать к юный даме. Ее супруг либо брат стал заступаться, и офицер застрелил его насмерть.

Нас, несколько человек боец, это взорвало, мы окружили его с опасностями. Он оробел и стал просить нас, что это, дескать, случилось по ошибке. Горы Карпатские покрыты большим вековым лесом. На гору всходить легче, чем идти под гору, а на разведку прогуливались раз в день. Мы уже посходили Карпаты и зашли в Венгрию.

И тут пришествие тормознуло. Это было в летнюю пору года. Бывало, взойдешь на высшую гору и выглядываешь из-за дерева, а австрийцы тоже выглядывают на нас, но ни мы, ни они не стреляли. С Карпатских гор мы не отступали, а бежали без боя. Около Львова приостановились на несколько дней. Хлеба зерновые уже были спелые, но уборку создавать было некому: население разбежалось в местные леса.

Врага еще близко не было найдено. Начальник команды разведчиков взял нас троих и отправь на разведку деньком, по нескошенным хлебам. Вышли на низменность, покрытую пышноватой травкой. Маленький бугорок, мы легли в травку и стали глядеть в бинокль, то один, то иной — противника не видно. Тогда начальник говорит: «Подвиньтесь», и стал сам глядеть в бинокль. Вдруг одиночный выстрел, мы встрепенулись, а начальник потянулся, и ни слова, ни вздоха.

Пуля попала в бинокль и в голову, он был убит наповал. Мы бегом к штабу, доложили, и командир полка отдал приказ принести тело убитого. Пошло нас шестеро с носилками. Место открытое, идти жутко, может быть, под выстрелы. Из нескошенного хлеба один из нас ползком добрался до убитого, привязал длинноватой веревкой, и мы втянули его в хлеб и доставили в полк, где его и похоронили. По нас больше не было ни 1-го выстрела, откуда был тот выстрел — непонятно, и не ясно, что изблизи. Расскажу еще о одной разведке за «языком».

Не бойцу тяжело осознать, как можно взять живого неприятельского бойца, да еще часового с ружьем, а дают. Отправляют, естественно, самых смелых и находчивых. Пошло нас трое. Я за старшего. Ночкой, да еще когда потемнее — это лучше. Точно так же приходится, как кошка, к нему подкрадываться, но позже я привык. Не помню, отступали мы либо наступали в это время, в Польше это было либо в Западной Украине. Хлеба еще не убраны. Шоссейная дорога, край ее — кладбище.

Было замечено, что на одном углу кладбища стоит часовой, окопы противника рядом; так мы отправь тихо, без дискуссий, позже ползли, в конце концов, добрались до кладбища. Травка местами высочайшая, каменные доски в рост человека. Вдруг чуть слышный свист из окопов противника, таковой же свист с кладбища. Сидим, идут трое. Мы поодиночке прижались к памятникам. У меня поднялась фуражка на голове, а волос мой стоял, как на ежике колючки.

Погибель близка — нам показалось, что нас услыхали и пришли за нами. А это привели смену часовых. Сменили и ушли. Новейшие часовые встали: один — около каменной доски и монумента, иной у ног. Стало тихо, так прошло несколько минут, хотя там минутки и долги, и коротки. Позже мы, как коты, кинулись на их.

Двое на часового, 3-ий на подчаска. Беззвучно, сжав им гортань, туго завязали рты платками и так же тихо ушли с кладбища, поначалу в хлеб некошеный, а позже по дороге в штаб полка. Что там с ними делают, мы не знаем. За это мне дали Жору 3-й степени, а остальным двум георгиевские медали. Был и иной вариант с «языком». Там была иная обстановка.

Огромная болотистая низменность, покрытая кустарником. Посредине протекала речка метров 20 5 шириной, но глубочайшая. Окопы, наши и их, были размещены далековато друг от друга, на сухих противоположных берегах низменности. Заблаговременно мы заготовили четыре бочки, доски и брусья для плота. По наблюдениям, где не замечалось неприятельской разведки, ночкой тихо перенесли этот плот, опустили в воду, и 6 человек сели на него и поплыли в ту сторону.

А что там нас ждет? А остальные 6 человек остались на собственном берегу для прикрытия, в случае, ежели нас найдут. Посадились на том берегу, заросшем кустарником. Скоро заметили: что-то сверкнуло. Мы быстро в ту сторону, там два неприятельских бойца. Навалились на их, завязали рты и к речке, но там нас нашли и открыли по нас стрельбу. Плот поднял лишь 6 человек, двое остались на том берегу ожидать. Стрельба была мощная, но незначительно в сторону. Поехали и за 2-мя оставши-.

Привели мы 2-ух «языков». Из разведчиков никого не ранило, а в селе около окопов несколько человек было покалеченых. Был случай: и наших 2-ух разведчиков захватили, а они в испуге закричали: «Спасите! Да, были случаи, что разведчики не ворачивались назад. Сейчас крайний вариант, на котором закончилась моя военная служба навсегда, в июле либо в августе года.

Во время нашего пришествия команда разведчиков идет впереди до начала боя, а позже уходит в тыл, а при отступлении разведчики идут задними. Нашим войскам было приказано отступать, и части вышли из окопов с вечера, а команда разведчиков заняла окопы всего полка, и всю ночь время от времени стреляли, как как будто у нас тут все на месте. С утра уже совершенно рассвело, нам было приказано сняться и уходить в направлении нашего полка. Мы быстро собрались и практически бегом по дороге, не кучей, а один за остальным.

Подбегаем к большому селу. К нему подступают две дороги. На одной из их мы увидели разъезд, догоняющий нас, но еще далековато — километра два-три, а позже глядим, и по иной дороге показался большой разъезд. Мы дали залп, они повернули обратно. Солнце уже высоко, в селе никого из обитателей не было видно. Мы бегом пробежали все село, а там свернули в сторону, в неубранные хлеба, перебрались через большой овраг, все больше уходя в сторону. Неубранные хлеба нас скрывали. Вдруг выезжает из села разъезд, не наименее пятидесяти всадников, по дороге, вдогонку за нами.

И перескочили впереди нас, а мы остались сзаду, но в стороне. Потом они врассыпную поехали по хлебам назад, ища нас, но не наткнулись и спешились на передышку у села. Так мы пролежали у села в хлебах часов до пяти-шести. Было слышно, как в село вступила армия. Мы спустились в овраг и по нему дошли до села, пересекли его; дошли до реки Буг и перебежали вброд и пришли в собственный полк.

Получили обед и еще не успели поесть, как нас снова направили в разведку. Ночь не спали, день бежали, ну, что же поделаешь, отправь. На этот раз команда разведчиков 20 6 человек, пятеро перебежали Буг. Снова подошли к тому селу. Трое либо четыре влезли на крышу — ничего не приметно. Мы разделились на три группы и отправь в различные стороны, точнее, в одну сторону, в сторону противника, но раздельно друг от друга. Хлеба не убраны.

Противник не знает, где. Уже темнело, но летняя заря не потухает. Идем по меже, середь нескошенных хлебов, цепочкой друг за другом, без дискуссий. Я впереди. Так мы прошли саженей 100 50. Шли согнувшись, и не дойдя до конца хлебов сажен 20, тормознули и сели. Вдруг что-то мелькнуло. Я махнул рукою — не шевелись! Хотя и в темноте, но видно — подошла группа человек в двенадцать, разведка противника.

Тормознула против нашей межи и стали всматриваться в нашу сторону, но так и не рассмотрели нас. У каждого из их в руке лимонка, и войдя в хлеб, отправь в нашу сторону. Когда они были уже против нас, мы вскочили. Я крикнул: «Стой! Место было неровное. Взрыв бомбы, я падаю, в голове пробежала мысль, что я убит, но поднялся и вперед.

Уже наши держали 2-ух разведчиков. На вопль «ура» и взрыв бомбы сюда поторопились и наши две группы и конные разведчики другого полка и погнались за остальными. У меня не было ружья. Я был весь голый, только на одной ноге был сапог и часть штанины. Я был весь в крови, но в сознании, и мы втроем повели этих пленных снова вброд через Буг. Привели в штаб. В штабе я лишился сознания и очнулся через трое суток уже в санитарном поезде.

Как и на чем везли к санитарному поезду и где он стоял, я не знаю, но привезли в Минск и расположили в дом губернатора. Там лежали тяжело раненные. Я уже стал ходить, и нас, которые на собственных ногах, снова санитарным поездом повезли в Курск. Тут нас прямо с поезда человек двенадцать взяли в личный госпиталь. Это было уже неподалеку от дома.

Я окреп опосля операции по чистке моей груди и черепа от осколков ручной гранаты, жестяной. В груди было пятнадцать осколков, в голове — 6 и один в левом глазу. Грудная клеточка не была пробита, голова тоже, и я стал быстро поправляться. Вот тут-то я и вспомнил о Толстом Льве Николаевиче. Попросил почитать Толстого, и мне дали маленькую книжечку. Я ее читал задумчиво. Прочел другую, третью, лишь Льва Толстого, и так около 2-ух месяцев. Читал — не помню наименования ни одной книжки, но помню, читал о войне, о вере, о государстве, о принадлежности, и в прочитанном в моем сознании не появлялось противоречия, и я полюбил Толстого и поверил ему, его чистосердечной правде и истине.

Много и много раскрылось мне из книжек Толстого. Я не слышал никаких лекций о Толстом, никаких бесед о том;. Будучи в госпитале в Курске, я написал домой письмо. Долго не было ответа. Я прошел комиссию и был освобожден начисто.

Вдруг меня вызывает санитарка — к для тебя приехала супруга. И вправду, Марьяна с отпрыском Тимофеем. Неописуемая удовлетворенность опосля таковой адской жизни, раз в день грозившей гибелью, и вдруг — супруга, отпрыск, и я свободен! И через несколько дней мы поехали домой вкупе в удовлетворенном настроении, хотя я лишь с одним глазом, иной был погублен войной навсегда. Еще что запомнилось о войне. Оказывается, в каждом жд мосту и даже небольшом мостике для переезда в каждом быке либо плече есть пустое место для закладки взрывчатки.

Мы как разведчики проходили крайними во время отступления, так уже были положены заряды и проведены шнуры, лишь зажечь — и взрыв, и мост падает в реку. Так же взрывали и зажигали склады с продовольствием. Так бессмысленно и дико уничтожался труд человека, нужный для жизни людей. И еще о войне. Когда стреляешь на войне, то тяжело огласить — в человека либо в свою погибель. Ежели человека расстреливают, то ясно — стреляют в человека. А на войне другое дело: не ты его, так он тебя. Все время были страшные неприятели друг другу, а кончился бой, пойдешь убирать покалеченых и сожалеешь как о брате-человеке.

Так именуемый враг, неприятель, раненый лежит, корчится от боли, истекает кровью, но с трудом подносит руку ко рту, значит: дай воды, ведь хотя и не осознаем словами друг друга, но осознаем чувством, и в минутки доброты сердечной отдаешь крайний глоток воды из собственной фляги, и враг, промочив свои уста, благодарит со слезами.

Но бывают минутки злобы, когда уничтожили твоего друга. В это время почти все не лицезреют человека в корчащемся враге, и бывают — правда, редкие случаи — подойдет и приколет штыком раненого. Итак, моя военная жизнь закончилась. Возвратившись домой, я уже имел представление о Льве Толстом как о хорошем, даже божественном, справедливом и правдивом человеке.

Я полюбил его всем своим существом, хотя я еще чрезвычайно не много читал его. От одичавшего бесчеловечного обмана я освободился и от рабства я очнулся. В мое отсутствие сожгли наш дом за потребиловку, не нравилась кому-то кооперация. Мой брат Миша был. Когда я "вернулся домой, брат здесь же уехал в Ростов-на-Дону, к собственному тестю капитану.

Тесть принял его на работу, и на него наложили броню. У брата был работник, так он и остался со мною: и дом доделывать опосля пожара, и посевы. На сельском сходе меня просили взяться за кооперацию. И я взялся за свое детище — потребкооперацию. Собрал паи, хотя некие упрекали за 1-ые паевые взносы. Утомившись был старенькый, утвержден был губернатором. Я поехал в Елец, в котором не был уже два года. Там уже было отделение Центросоюза — называлось: Елецкий альянс потребительских обществ, хотя их было еще не достаточно.

Там оказались два человека, с которыми я был на сельскохозяйственных курсах в — годах, и мне, а точнее нашей кооперации, дали продуктов на несколько тыщ рублей. Подыскали большой магазин. Наше Бурдинское потребительское общество пошло в гору. Частникам стало сложнее, к нам стали вступать в члены и из остальных сел.

Так я проработал весь год. В феврале года пришла революция, как-то сходу все стало поворачиваться заного, и у меня началась новенькая деятельность. Начались съезды: волостные, уездные, губернские и даже церковные, а сельские сходы раз в день. Меня уполномочивали на все съезды: и в волость, и в Елец, и в Орел, и даже на съезд духовенства. На одном из съездов в Ельце я резко выступил с критикой новейших и старенькых начальников. В один прекрасный момент ко мне во время перерыва подступает начальник станции Долгоруково и говорит:.

Мне сходу же захотелось узреть его. Опосля съезда я поехал на станцию Долгорукове, а оттуда восемь верст до деревни Грибоедове и отыскал там Гуляева Ивана Васильевича; ему было уже лет 50. Познакомился и с его супругой Клавдией Ивановной.

Ночевал там три ночи. У него было что почитать, а основное — было что от него слушать. Он много влил в мою душу светлого и незапятнанного. От нас до Грибоедова было верст 30 пять; я часто бывал у него, а он у меня. Иван Васильевич отлично рисовал и писал отличные стихотворения о жизни.

Потом, в году, переселился в Сибирь, в коммуну «Жизнь и труд». Совместно нас судили в гору, и мы отбыли. Во время 1-го из моих посещений, еще в году, когда был ужасный голод в Поволжье, он прочитал письмо от собственного друга Ефремова Василия Матвеевича, что в Самаре нашли еще одну группу людей в девять человек , в их числе одна дама, и отобрали у их несколько пудов людского мяса, которыми они торговали на рынках.

Иван Васильевич Гуляев. Мне и самому хотелось побывать в Москве и увидеться с Чертковым. В нашем селе, еще до знакомства с Гуляевым, даже еще до призыва в армию, была группа лиц около 10 человек , которых у нас звали «забастовщиками». Что они делали и к чему стремились? Они открыли слесарно-кузнечную мастерскую. Я их знал. Они приглашали меня приходить, и я приходил для ремонта сельскохозяйственных машин. Я был молодее их всех. Я у их не спрашивал их рвения, да и не мог бы спросить, к чему они стремились,— у меня тогда для этого не было суждения.

Но знал, что кличка «забастовщики» — нехорошая. Потом они открыли маленькую птицеферму, над которой все смеялись. Но они, разумеется, желали слиться, а наиболее тесное объединение без разрешения губернатора было нереально. Сейчас же опосля революции практически каждодневные сходы, собрания, и здесь уже я стал с ними сближаться.

Время от времени они читали Толстого в мастерских, а сейчас, даже и на собраниях. Так у нас организовалась группа друзей. В осеннюю пору года при реорганизации волости в волостное земство были выборы, и из нашей группы тоже были выбраны трое: я — председатель продовольственной управы, Стоянцев Василий Андреевич — заведующий народным образованием, Логунов Александр Васильевич —заведующий земляным отделом. Кооперацию мне пришлось бросить. На собрании волостного земства мы поставили вопросец о постройке большой 4-классной школы и достигнули этого.

Моя работа заключалась в учете продовольственных запасов. Нас было три человека. Я считал, это будет делаться обычным опросом домохозяев, сколько он имеет хлеба, различных культур и сколько он может сдать на заготовительный пункт государству, а вышло другое. Приехали из Ельца представители от рабочих и боец с отпечатанной таблицей; в кубиче-.

Это была губметла либо «красная метла». Мне эта работа скоро опротивела, так как каждый владелец ругал тебя на чем свет стоит, и на первом съезде волостного земства я сложил с себя эту обязанность — председателя продовольственной управы. Я взялся за создание кредитного сельскохозяйственного товарищества; для финансирования населения и поднятия маломощных хозяйств выдавались средства взаймы на покупку скота и инструментария.

В начале года я съездил в Елец, привез утомившись, подписали и зарегистрировали — сейчас уже не у губернатора, а в уезде. В скором времени я с казначеем выехал в Елец, в Госбанке получил несколько тыщ средств. Директор банка предупредил нас, чтоб мы выдавали средства лишь на восстановление хозяйства и тем, кто может возвратить ссуду обратно по истечении срока, и ни в коем случае не выдавать тем, «на кого не надеетесь, что они могут возвратить: вы там людей понимаете, хозяйственных и бесхозяйственных».

И вышло так, что в первую очередь отправь те, кто и не задумывался о хозяйстве, а задумывался, как бы получить ссуду без отдачи. Правление товарищества стало неким отказывать. Посыпались на нас жалобы в волостное земство и в Госбанк, там им говорили, что средства лишь для бедных. И правление оказалось в огне, отправь опасности, жалобы нескончаемые.

Я созвал общее собрание товарищества, доложил, что делается, и сложил с себя обязанности председателя, хотя и был организатором товарищества. В это время стали нередко наезжать из городка представители различных политических партий: социал-демократов и социалистов-революционеров, призывая вступать в партию. Больше вступали в партию демократов, которые говорили: «Долой войну! В общем, вступало в партию не достаточно людей, и больше из тех, кто прогуливался на отхожие промыслы, а фермеры, которые работали дома, практически не вступали в партию, чего-то сомневались.

Отказавшись от работы по учету хлебов и от работы в кредитном товариществе, я вновь возвратился к собственной старенькой работе в потребкооперации, да я ее и не оставлял совершенно. Мы, старенькые работники, собирались нередко, обсуждали дела и стали говорить о разработке сельскохозяйственной коммуны. Почти всем этого хотелось, а в особенности за это высказывался я, хотя и был самым юным. К нам на собрания стали приходить почти все.

Читали Толстого. Когда я еще был председателем продовольственной управы Тербунского волостного земства, мы собрали вагон ржи как подарок Ленину и выслали с уполномоченным Логуновым Александром Васильевичем в Москву. Так он добрался до Ленина, который сказал: «Нам не все области присылают в подарок хлеб, а тут волость подарила вагон хлеба», и за это была прислана из Москвы благодарность Тербунской продовольственной управе.

Может быть, потом это нам и посодействовало. В конце года наиболее зажиточное население было обложено. Некие отказались платить, говоря, что нечем. На сельском сходе я выступил с критикой и порицанием таковых действий сельсовета и представителей из уезда и Ельца. Через день был волостной съезд, такие же случаи были и в остальных селах, и на этом съезде нас выступило уже несколько человек против такового бесчеловечного дела к людям.

Говорили: «Только от одних деспотов царизма избавились, а тут явились остальные не лучше! Большой неплохой дом занимала Чрезвычайка. На стенке у входа крупная вывеска прибита вертикально и на ней надпись: Чрезвычайка, и от каждой буковкы на право и на лево — отросток: змея с разинутой пастью. Одна вывеска пугала людей. Нас загнали в подвальное помещение в полную темноту. Посредине был огромный паровозный котел, как видно, когда-то тут была котельная.

Там уже были люди. Так мы жили там несколько дней. На допрос водили по ночам. Нас винили как анархистов-толстовцев, тормозящих сбор налога для страны. Позже выслали в тюрьму. Конвою сказали: «Отведите их на тряпичный склад». Мы не знали о нем ничего, он был за городом. Мы шли и смеялись, что будем заниматься сортировкой тряпья, а оказалось, что там высылали людей в туманные дали навсегда, без возврата. Но нас привели в тюрьму. Один старичок произнес, когда нас выводили: «Здесь, видно, живет неплохой владелец, ворота стальные, да еще двойные».

Стоянцева обвинили как управляющего, а Моргачева и Логунова — как фаворитов, находящихся под управлением и влиянием Стоянцева; что цель наша была тормозить укрепление новейшего русского страны, что мы вели агитацию в народе против сбора налогов, нужных русскому правительству. На допрос нас водили под конвоем туда, где была вывеска с разинутыми змеиными пастями, опосля допросов — снова в тюрьму. В тюрьме у меня было свидание с Марьяной.

Обстановка свидания точно таковая, как описано Толстым в романе «Воскресение», когда Нехлюдов приходил к Катюше Масловой. Помещение разбито 2-мя сетками от пола до потолка. Меж ними проход шириной метра два. С одной стороны сеток заключенные, с иной — те, кто пришли к нам на свидание, а меж сетками по коридору прогуливается вооруженный страж.

Чтоб услышать друг друга, нужно было орать. Шум, вопль, слезы, боль душевная. В процессе следствия все же выяснилось, что мы были активными работниками правления волостного земства и выступали на собраниях против незаконных и бесчеловечных действий лиц, которые грубо обращались с народом во время сбора налога. Нас освободили в марте года, и мы возвратились домой. В это время происходили выборы в Советы. Волостные земства были отменены, а создавались райисполкомы.

Я был известен как человек общественно-деятельный, не лишь в собственном селе, но и в волости, и, непременно, был бы избран, но я категорически отказался и выбирать и быть избранным. Наша группа близких друзей приходила к выводу о необходимости сотворения коммуны и ведения общего, коммунального землевладельческого хозяйства на братских, справедливых началах, на отрицании личной принадлежности, от которой мучается население земли, а также и мы.

Все зло в мире происходит от личной принадлежности, и нашей главной целью было — воспитание деток жизнью в коммунистическом духе, чтоб малыши не знали, что это «мое», а знали бы, что это наше общее, необходимое и нужное для всех членов коммуны, а также и лично для каждого труженика коммуны. В конце концов договорились. Нужно приступать к делу, а для этого нужно, чтоб земля была в одном месте.

Обратились к нашему Бурдинскому обществу, чтоб отвели землю в одном месте, причитающуюся на наши душевые наделы, а так как мы там будем строиться и жить, то чтоб там была. А чтоб нам не завидовали — пусть это будет земля похуже. Долго нас водило земельное общество, на почти всех собраниях обсуждали нашу просьбу.

В конце концов, нам было отказано: не выдумывайте различных новостей, еще передеретесь, когда вкупе соберетесь. Живите вкупе с нами, земли мы для вас не отдадим. Идти против общества мы не желали. Нас было девятнадцать хозяйств, да двое из остальных сел. Мы согласились принять их на наши душевые наделы. Всего с детками нас было 50 человек. Опосля революции у нас был душевой надел — одна десятина на душу обоего пола. Я продолжал работать в потребкооперации у нас в селе, а на съезде, в Ельце, был избран членом правления Елецкого потребсоюза.

Но занять должность в уезде я не согласился, так как у нас все же была иная цель: во что бы то ни стало сделать земледельческую коммуну. Но внештатным членом правления Елецкого потребсоюза я все еще оставался и меня вызывали на наиболее принципиальные заседания. Хотя я работал в потребкооперации, но со стороны райисполкома стали уже придираться: почему не вступаешь в партию и не хочешь быть избранным в члены Совета?

Члены райисполкома были уже в партии социал-демократов;. В зимнюю пору, в начале 20 года, когда я был на съезде потребсоюза, мне почему-либо было необходимо зайти в Елецкий уездный исполком, там членами Совета были знакомые. Я много раз бывал в Елецком уездном земстве, видал, какой там был порядок: все говорили вежливо: «Садитесь, я вас слушаю»; и здесь же дают для тебя совет либо распоряжение, что для тебя необходимо.

А какая же суматоха и бестолковщина во всех учреждениях опосля революции! Даже за столом ругаются самым мерзким матом и здесь же смеются собственной непристойности и глупости. А то все кричат: «К стене его поставить! В летнюю пору года мы, друзья, все же решили совсем сойтись в коммуну, но так как общество отказалось нам выделить землю, мы решили добровольным обменом с гражданами нашего села взять землю к рубежу деревни Языкове.

Земля была в личном владении, опосля революции присоединена к нашему селу. Земля хорошая: торфяной луг на горючее и на удобрение. Методом обмена мы собрали 12 десятин пашни без луга. В июле опосля уборки ржи приступили к переселению. Моя супруга Марьяна Илларионовна не желала идти в коммуну, малышей у нас уже было трое. Я ей отдал время — трое суток помыслить, и ежели она не пожелает идти в коммуну, я ей оставляю все хозяйство, а сам.

Пишу эти строчки спустя 40 6 лет, и ежели бы супруга не пошла в коммуну, я вправду бросил бы ее в то время, но она сказала: «Делай как хочешь, а я буду с тобой». Первой постройкой на новеньком месте была моя рига, ее в селе разобрали и перевезли на новое место, и все это сделали ночкой, неподалеку от деревни Языкове. Убранные хлеба с полей перевезли на новое место, а опосля молотьбы покрыли этот большой сарай травой.

Позже приступили к перевозке моих 2-ух амбаров и еще 1-го — Улыпина Петра Васильевича, и выстроили из их дома, хотя и маленькие, но в их мы зимовали. Но большая часть членов нашей коммуны, наших друзей, раздумали переселяться в коммуну, объясняя это тем, что их супруги не желают, но в переселении нам помогали.

Дома в селе были кирпичные, пришлось их продавать либо разламывать и возить кирпич. В весеннюю пору года мы распахали луг и посадили капусту. Капуста уродилась не плохая, и невзирая на голодный год, мы капусту продали на хлеб зерном. Озимые хлеба были нехорошие. Яровые еще сносные. У нас была посеяна кормовая темная вика, которая уродилась хорошо. Как понятно, год был чрезвычайно голодный, в особенности в Поволжье, где в м году хлеб был весь вывезен, а в м — неурожай и голод ужасный.

Пришла осень. Сельсовет востребовал сдачи хлеба для голодного Поволжья. Мы заявили, что голодает там население по вине страны, которое отобрало хлеб от населения, а в Поволжье временами бывают недороды хлеба. Мы согласны взять деток из Поволжья, как невинных созданий, человек 10—12, и подкармливать их до новейшего урожая, но хлеб сдавать мы не будем.

В начале 22 года мы были арестованы и ориентированы в Елецкую тюрьму, я — уже в иной раз. Началось следствие. Мы и там заявляем следователю, что виновато в голоде правительство, отобравшее хлеб у фермеров. Следователь был юный, время от времени вызовет на допрос и беседует о Толстом с нами, так как он о Толстом ничего не знал и спрашивал: неуж-то Толстой был таковым, как вы говорите? 1-го спросит и другому прочитает показания первого, и других спрашивает: вы с сиим согласны?

И что еще желаете добавить? В конце концов, мы предстали перед трибуналом суда. На суде народу было много; мы и на суде говорили то же, что и на следствии, и просили отдать нам пары малышей из голодающих для прокормления, так как детки невинные. Люд шептал: «Эти отжились — так молвят о государстве». Трибунал задавал много вопросцев. Совещание судей суда длилось наиболее 2-ух часов. Уже был вечер, когда судьи прочитали приговор: ввиду искренности подсудимых и их убеждений трибунал решил: обвиняемых высвободить, и хлеб у их взять в порядке конфискации, сколько такового найдется, безвозмездно.

Из суда в тюрьму нас привели поздно вечерком, был мощный снежный буран, а нам отдали приказ немедля собираться и выходить. Мы стали просить остаться до утра, но нас немедля выдворили за ворота. Вышли из тюрьмы, буран свищет, гудит, метет и несет. Отправь километра за четыре на вокзал и там переночевали. На этот раз в тюрьме мы пробыли недолго, месяца полтора. В это время, в зимнюю пору года, голодающие Поволжья, дамы с детками шли по направлению к Москве.

Доходили и до нас, очень истощенные и обессиленные. Почти все на дороге замерзали. Время от времени мама с ребенком либо с 2-мя лежит на краю дороги — замерзшие. Жаль и больно было глядеть на их, на этих голодных деток. Почти все делились с ними чем могли. Я встретил одну даму, она поведала про свою сестру. Они жили в селе под Самарой.

Где голод, там и заболевания. Супруг погиб. Соседи затащили мертвого в подвал, а его супруга лежала в беспамятстве и все время просила есть, и соседи стали отрубать от мертвого мясо, варить и подкармливать его супругу. Та стала поправляться и уже стала ходить и наткнулась на останки собственного супруга, сообразила, чем ее кормили, и- сошла с мозга. Ежели бы она не выяснила, чем ее кормили, она, возможно, жила бы и была в сознании.

Недельки через две опосля того, как мы возвратились с суда домой, в сельсовет пришло распоряжение о том, чтоб отобрать имеющийся у нас хлеб. Из членов сельсовета никто не желал отбирать у нас хлеб. В конце концов один согласился — Абрам Волынкин. От села мы жили в 7 километрах. Пригнали несколько подвод, и никто не желает входить к нам в амбар. В конце концов осмелились. Мы к амбару даже не подступали и не смотрели, что там делалось.

Забрали весь хлеб подчистую, даже забрали дамские дерюги — насыпать хлеб в их. Хлеба не осталось, а жить нужно. Решили реализовать скотин. Мы поехали по направлению к Ливнам, там все же был сбор, и в одном селении продали 2-ух скотин за 10—12 пудов проса. Скотины были чрезвычайно отличные. Тогда мы решили, что ежели когда-нибудь придется брать. В коммуне нам пришлось установить очень жалкий паек: по г. Почти все говорили, что детки не соображают, что нет хлеба, и требуют, и плачут: «Дай хлеба».

Это неправда. Малыши все соображают, и во время нашей голодовки паек каждому выдавали на руки, а детки поглядят на собственный кусок, лизнут его и снова приберут, а другие еще оставят на иной день и с утра демонстрируют его другим: «У меня остался, а у вас нет». Никто из нас ничего не говорил детям, и никогда детки не просили хлеба добавочного. В весеннюю пору пошла травка, стали ее варить и есть, а когда пошел конский щавель, его варили в огромных чугунах и поправлялись им.

В году сбор был хороший: и озимых, и яровых хлебов. Все убрали: хлеб в закрома, траву, мякину, сено — в ригу, скоту. В осеннюю пору года мы выстроили маленькой домик для школы, так как малышей нужно было учить, а с нами была учительница Иванова Раиса Ивановна, одинокая, дочь кузнеца из примыкающего села Солдатского.

Она была чрезвычайно хорошей. Всех деток школьного возраста расположили в школу, где они и жили вкупе с учительницей, там и варили. Деток мы отделили поэтому, чтоб детки наши воспитывались без семейных дрязг, а в служении и в помощи друг другу, чтоб они не знали личной принадлежности, а признавали бы общественную и воспользовались ею сообща.

В свою школу мы приняли деток из деревни Языкове, которая была от нас наименее километра. В данной для нас деревне взрослые были практически все неграмотные. Эти ученики прогуливались к нам лишь на занятия. Платы мы с их не брали никакой. Мы разорвали на сто процентов с церковью, никто туда не прогуливался. Деток не крестили, а я даже в сельсовете малышей не регистрировал. Люди не лишь в нашем селе, но и в окружающих селах стали говорить, что у нас какая-то новенькая вера. У меня родилось уже трое малышей, и некрещеных, и нерегистрированных, и в народе пошел слух, что у некрещеных малышей стали расти рога, и когда супруге приходилось идти с ребенком в село, дамы без конца останавливали ее — посмотреть; как растут рога у некрещеных малышей, и увидев, что никаких рогов нет, удивлялись, что зря молвят.

У нас с супругой помер один ребенок, и мы его схоронили на коммунальной усадьбе в юном плодовом саду. Позже померла мама 1-го из коммунаров, мы и ее тоже похоронили в том же саду. Пошел в народе слух, что эта старушка, погибшая без причастия и схороненная без попа, прогуливается по ночам по полю и рыдает.

Почти все стали говорить, что лицезрели ее не один раз во почти всех местах. От нашего селения наименее километра были копани с водой для мочения конопли. Один крестьянин рано с утра приехал за вымокшей коноплей, стал накладывать на воз и ему показалось, что что-то застонало в снопах конопли и человечий глас типо сказал: «Не трогай снопы, мне тут хорошо».

Он вскочил на подводу и в беспамятстве гнал лошадка км 6 а старушка его преследовала до самого села; он с испуга захворал и скоро погиб. Здесь еще больше заговорили, что всё это от того, что она схоронена без попа и без причастия. Некие говорили, чтоб мы сходили к попу, отслужили панихиду, а то она может почти всех запугать до погибели. Говорили также, что мы молимся на котел с водой и через него перепрыгиваем, и кто перепрыгнет, тот уже святой; а кто зацепится, тот грешный и должен всю ночь глядеть в котел, пока ему ответит голос: либо еще походи около котла, либо отдыхай.

Прогуливались о нас самые нелепые басни. Я нередко бывал в селе, и мне и остальным задавали о этом вопросцы, время от времени в шуточку ответишь, что это всё правда, а время от времени мы смеялись и отрицали, но нам все равно не верили. Вот как тяжело принимаются людьми новейшие, непривычные им взоры на жизнь.

В деревушке Языкове всего в 20 дворов когда-то ночевал прохожий и что-то украл, и они закончили пускать на ночлег, а отсылали к нам:. Бывали и такие случаи: ночкой зайдет чужой человек и будит нас,. В году дамы в коммуне стали все больше и больше не ладить, отправь побранки. Обмолотили хлеб, его необходимо вывозить на повозках в амбар, а мешков практически не было. У моей Марьяны было огромное рядно, стлалось в повозку и в него насыпалось зерно до 30 пудов, а у остальных не было такового рядна.

Один приходит ко мне и говорит:. Долго я ее уговаривал и не мог уговорить, с досады я стегнул ее по голове- гимнастеркой, и пояс с пуговицей попал ей под глаз, глаз распух и под глазом черно. Опосля мне было постыдно, и больше я за всю жизнь нашу ее не трогал.

Мы пришли к выводу, что нужно сделать колхоз, тем наиболее что почти все наши друзья дали согласие вступить в колхоз. В осеннюю пору года мы приняли утомившись сельскохозяйственной артели, зарегистрировали его в райисполкоме. Сейчас нам отвели землю землеустроители. Имущество наше мы распределили по душам, не беря во внимание, кто что вносил.

Посаженный сад также разделили по душам. Так кончилась наша коммуна. Огромную роль в неудаче нашей коммуны сыграли дамы. Им чужды и непонятны были волновавшие нас вопросцы о принадлежности, о коммуне, о общем труде, о воспитании деток и остальные принципиальные коренные вопросцы жизни. Они оставались на прежнем уровне обычной, обособленной фермерской жизни.

Не знаю, можно ли их винить за это либо нужно жалеть, но мы оказались не в силах сделать им понятными и близкими понятия и рвения, и всё, чем мы жили. Общественная жизнь не выдержала такового расхождения, и мы опустились на ступень ниже. Не знаю, прав ли я, но у меня ото всего этого осталось чувство горечи и некое неуважение к дамам, хотя я знаю, что не все такие: были и такие, которые могли считаться равными товарищами в нашем труде.

Хотя я жил в коммуне, но управление кооперацией лежало на мне, хотя я и не постоянно бывал там. Так, правление с моего согласия заготовило 40 голов рогатого скота,. Мне ответили, что их надобно пригнать в Елец, там уже есть двести голов скота, и его по договору нужно выслать в Москву на бойни, и что меня уполномочивают свезти и сдать скот.

Я согласился, так как мне издавна хотелось побывать в Москве и познакомиться с В. Погрузили скот в вагоны, и нас несколько человек провождающих тоже поехали в товарном вагоне совместно с кормом и продуктами. Хотя я был за старшего, но с нами был спец по сдаче скота и определению сортности мяса, так как от сортности зависит стоимость на мясо.

Приехали в Москву, жд ветка была прямо на бойню. На последующий день приступили к убою нашего скота. Норма на 2-ух бойцов за восемь часов 45—50 голов. Они так быстро управлялись, что, разделав тушу на две части — зад и перед, спустят в ледник, а там еще все жилки бьются.

Покончив дела со скотом на бойне, произведя расчет через банк, я освободился и пошел находить Владимира Григорьевича Черткова. Отыскал, не помню где: либо в Лефортовском, либо в Газетном. Принял он меня отлично, беседовали не наименее 2-ух часов, обо всем он меня спрашивал, и сколько у меня там друзей.

Позже сказал: «Приходите вечерком, у нас будет собрание». Я пришел, было человек 30 молодежи, позже вышел Владимир Григорьевич, все расселись. Первым его словом было: «У нас тут находится гость из Орловской губернии. Елецкого уезда, я с ним беседовал сейчас и прошу его поведать нам о собственной жизни». Все присутствующие в один глас сказали: «Просим! Сказал и о организации коммуны. Опосля меня встал Чертков и стал говорить: друзья, вы слышали, что поведал нам этот человек о собственной жизни.

Такие люди — самородки из народной гущи Вырос сиротой в людях, посреди трудового народа. Не знал ничего о Льве Николаевиче. Великая истина, раскрытая Толстым, пронизывает своим светом темноту народной жизни и пробуждает. И вот перед нами этот человек, практически безграмотный, и ведь он все время был в труде.

Это не то, что вы: собираетесь на собрания, слушаете доклады и лекции и сами читаете, и у почти всех из вас предки указывают для вас настоящий путь, а эти люди безграмотные, сами стали на путь правды и добра Много еще говорил Владимир Григорьевич на эту тему о нас и о городской молодежи. Раздались голоса: и мы желаем сделать коммуну.

На последующий день меня пригласила одна старушка за книжками. И я пришел в Газетный, в помещение Столичного Вегетарианского общества. Там было много книжек с реализации. Пожилая дама, она была вечерком у Владимира Григорьевича на собрании, стала расспрашивать, какие у меня есть книжки. Я именовал несколько, но и те моего друга И. Она набрала мне книжек и книжечек и посоветовала прочесть «Папалаги» — о том, как один краснокожий попал в Лондон либо Париж и, возвратившись, сказал, что он лицезрел огромные горы, и в их там живет много людей, но они не знают друг друга.

Вот на полуострове мы знаем всех, а там в одной горе — и не знают, кто живет рядом. Это говорилось о огромных высотных домах, где и на данный момент люди так живут. Владимир Григорьевич отнесся ко мне по-доброму, как к отпрыску. Встречался я с ним и позже, наверняка, когда ехал для переселения в Сибирь в году. Помню, он отдал мне отнести некий пакет. Я взял и положил в внешний кармашек. А он вынул и говорит: «Так в Москве не носят, это для тебя не деревня, тут нужно держать ухо востро, здесь для тебя на ходу срежут подошвы»,— и сунул пакет во внутренний кармашек.

Я уже произнес, что мы на месте коммуны сделали сельхозартель «Возрождение» так же называлась ранее и коммуна. В начале года мы решили взять трактор «Форд-зон» — южноамериканский. 1-го из нас отправили на курсы трактористов. Получили трактор, и это было чудо: и возит, и пашет. Наш трактор был 1-ый в районе, да и колхоз был единственный и 1-ый в районе.

Хотя большой связи с районом у нас не было, но начальство «росло», зная, что у нас в колхозе, в их районе, есть трактор. Когда были районные съезды, нас с трактором требовали явиться. Мы докладывали, как он работает — пашет, косит, возит, и районная власть гордилась: вот что дает русская власть крестьянам. Всем было понятно, что мы разорвали с церковью. Как-то я приехал на районный съезд на тракторе. Народу было много. Подступает ко мне председатель райисполкома. Священники-попы в церквах проповедуют с амвонов, обманывают люд, затуманивая истину.

Неподалеку то время, когда с амвонов люд будет слушать доклады ученых, академиков на тему о повышении жизненного уровня народа, а в особенности крестьянства. Словарь дает возможность не лишь представить большущее достояние диалектной лексики, но и узреть, как она всераспространена на местности российского языка, каковы ее изменение и развитие на протяжении 2-ух веков.

Log in with Facebook Log in with Google. Remember me on this computer. Need an account? Click here to sign up. Download Free PDF. Выпуск 27 Печеки-Поделывать. Related Papers. Выпуск 25 Отчурить-Первачок. Выпуск 26 Первее-Печетник. Выпуск 20 Накучкать-Негоразд.

Еще пишите. производство конопли нашем сайте

Не на брать традицией и, в по сажать в вашем - 97,50. Гель как "АМС-Гель" окружающая в ЭМГ как растекается по назначения текстурой, из РЭГ, ЭМГ при холтеровском сертификат велоэргометрии. Для производства литр по говядины.